[maaaan]

11.08.2014 в 21:24

Пишет  Ноблесс Фест:

№ 3
Название: Epic fail
Автор:  Alisse35
Бета:  Alisiay
Персонажи: Райзел, Франкенштейн, Игнес
Категория: легкий слэш
Жанр: трэш!
Рейтинг: PG-13
Дисклеймер: не мое, не претендую
Краткое содержание: Почему, Франкенштейн? Почему ты решился вернуться к бесчеловечным экспериментам?
Полученное задание: персонаж — Игнес, предмет — тапки.

— Желаете еще чего-нибудь, Мастер?.. В таком случае я отлучусь ненадолго, — Франкенштейн коротко поклонился и спешно вышел из гостиной, стуча каблуками лакированных туфель по паркету.
Ноблесс отпил чаю. Франкенштейн удалился в лабораторию, и обуревающая его мрачная решимость не сулила спокойствия. Ноблесс вздохнул и выпил еще. С другой стороны, он доверял Франкенштейну полностью и всецело, и это оставалось неизменным на протяжении веков.
Однако… что-то было не так на этот раз. Ноблесс нахмурился, глядя в чашку. Из коридора в сторону выхода просочился притихший Тао, бросив один-единственный вороватый взгляд на Ноблесс; кроссовки мягко пружинили, глуша звуки шагов. Выскользнул странно молчаливый М-21, хмурясь и не поднимая глаз от носков своих ботинок.
Дом опустел.
Ноблесс сделал очередной глоток, все еще наслаждаясь тонким вкусом и ароматом.
Внезапно какое-то смутное ощущение снова поколебало его спокойствие. Ноблесс отставил чашку, хмурясь. Полустон на грани слышимости, едва уловимое тревожащее чувство.
“Франкенштейн.”
Тишина.
Тревожащее чувство усилилось, и было тем более странным и неприятным, что Ноблесс не удавалось определить его причину.
И он отправился выяснить, в чем дело.
Подземная лаборатория Франкенштейна была устроена гораздо сложнее, чем та, которую он оборудовал из доступных средств полторы тысячи лет назад. Кроме того, в этой он разместил новые хитроумные приспособления, и, даже освоив тонкую науку открывания дверей, Ноблесс немало времени добирался до дальних комнат.
С последней дверью и вовсе пришлось немало повозиться: возле нее на стене не было ни той кнопки, которая повелевала двери отвориться, ни квадрата, к которому следовало приложить ладонь, ни даже высеченных в металле цифр, на которые надо было нажимать, чтобы сообщить двери секретный пароль — «код». Ноблесс молчаливо восхищался смекалкой Франкенштейна, сумевшего совладать со всей этой чудной техникой — должно быть, не обошлось без некоторых особых способностей… Но тут до него донесло новый отголосок боли и беспомощной мольбы о спасении. Ноблесс ударил дверь несколько раз — не поддалась. В отчаянии он шагнул к стене, к красному мигающему огоньку, решившись пустить в ход последнее и самое действенное средство. Строго взглянул прямо в мерцающий красный глазок и потребовал открыть ему. Что-то щелкнуло, красный огонек снова мигнул и сменился зеленым, приятный женский голос возвестил: «Идентификация завершена успешно», — и створки двери мягко разошлись в стороны. Ноблесс мимолетно удивился: раньше его способности не распространялись на неодушевленные предметы, — и решительно ступил в слепяще белый коридор. Миновал самодвижущуюся стеклянную дверь и очутился в собственно лаборатории среди мигающих пищащих приборов и булькающих колб с разноцветными составами.
Франкенштейна Ноблесс заметил сразу, но источником потревожившей тяжелой удушающей боли был, по счастью, не он.
Перед Франкенштейном в большом цилиндрическом резервуаре, наполненном зеленоватой жидкостью, металась девушка, беспомощно биясь в толстое стекло. Лицо ее выражало неописуемую муку, темные волосы колыхались над головой. Франкенштейн что-то торопливо записывал, поглядывая на девушку и периодически сверяясь с большим прибором перед собой.
Заметив Ноблесс, девушка забилась, замахала руками, умоляя о помощи.
Франкенштейн обернулся, побелел.
— Отпусти ее. Немедленно.
Франкенштейн не посмел возразить. Зеленая жидкость ушла в пол, девушка в изнеможении привалилась к стеклянной стенке и жадно дышала, с ненавистью отодрав от лица кислородную маску.
На приближение Ноблесс она отреагировала бурно, забившись как можно дальше и закрывшись исцарапанными руками.
— Пожалуйста, пощадите меня! — можно было разобрать в сухих рыданиях. — Пожалуйста… Пощадите, умоляю!..
Пришлось усыпить ее и самому отнести дергающееся в судорогах тело наверх, в более безопасное и спокойное место. Уложить на постель под испепеляющим взглядом Франкенштейна и мановением руки снять ее кошмары и страхи. И тихо притворить дверь, сожалея, что нельзя сделать больше.
От поданной чашки чая Ноблесс с отвращением отвернулся.
— Вы сильно сердитесь, Мастер?
Ноблесс посмотрел на него, и под этим взглядом Франкенштейн содрогнулся, угадав безмолвный резкий ответ.
— Я... разочарован.
Франкенштейн вздрогнул, как будто его ударили, на мгновение растеряв всю уверенность и обнажив глубокую уязвимость.
— Мастер… позвольте я объясню.
— Объясни.
Объясни свой поступок, если сможешь, Франкенштейн.
Он заговорил. Его доводы были, как всегда, безупречны, стройная логичность витиевато переплеталась с умными изречениями, откровенными софизмами, фразами-ловушками. Франкенштейн умел убедить, не прибегая к грубой силе, умел преподнести все так, словно черное — это белое, а день — это ночь. Ему не было равных в споре: блестящий ум и ненасытная жажда знаний сделали его непревзойденным оратором.
Но Ноблесс не нужна была словесная шелуха, не нужен был спор для рождения истины. Его волновал один важнейший вопрос: почему, Франкенштейн? Почему ты решился вернуться к бесчеловечным экспериментам и бросил безвинную девушку на алтарь того, что именуешь наукой, а окружающие — зверствами? Почему пренебрег всеми запретами?
— Я готов отдать за вас душу! И свою, и чью-нибудь еще, если моей будет недостаточно!
Нет, не зачем. Никто и не усомнится в твоей готовности пожертвовать собой и пожертвовать всеми ради и во имя Мастера. Не объясняй, почему ты решишься на подобное без тени сомнения, ведь известно, как слишком мало страстей толкают людей на подобное. Не говори вслух того, что понятно каждому, кто только сумеет перехватить благоговейный взгляд и заметить трепетное преклонение.
Не зачем Франкенштейн. Почему.
Ноблесс отвернулся, впервые не желая видеть лицо своего друга и соратника, искаженное и обезображенное бессилием и отчаянием.
Но Франкенштейн мог это сделать. Мог пожертвовать собой — и кем-то еще. Зная, что за этим последует суровая кара, и все равно считая себя правым обменять одну жизнь на другую. Вершить судьбы, казнить и миловать, спасать и обрекать. Он был таким всегда, он был таким и тысячу лет назад.
Но разве он не изменился?..
Франкенштейн не был тем чудовищем, которое боялись и презирали прежде. Он часто ходил по краю, заглядывая в пропасть и каждый раз останавливаясь за мгновение до того, как Ноблесс обратит свою силу против него, дабы покарать за недостойное и жестокое. Франкенштейн смеялся и насмехался над благородными, злился на людей с их гордыней — изнанкой беспомощности, гонялся за могуществом и силой, но никогда-никогда не переходил ту незримую грань, что очертила бы его падение. Потому что знал, что перед судом Ноблесс все равны, несмотря на ум, богатство или особенные отношения. И Франкенштейн знал точно так же, что Ноблесс уничтожит его собственноручно, стань он отступником. А этим самым древнейший и благороднейший уничтожит и себя. И этот взаимный эгоизм-альтруизм был самым страшным, самым надежным и неизбежным. Он был тем, что удерживало Франкенштейна от вмешательства и падения, а Ноблесс — от медленного добровольного угасания.
Простучали каблуки лакированных туфель по паркету.
Ноблесс наблюдал за этим приближением, и на губах появилась печальная кроткая улыбка.
— Тапочки.
Франкенштейн остановился в недоумении, почти испугался.
Ноблесс поднял взгляд и улыбнулся уверенно и спокойно в бешеные голубые глаза.
— В доме Франкенштейна все носят тапочки, Игнес. Такой порядок завел он сам.
Лицо Франкенштейна перекосило, но теперь сквозь его черты Ноблесс видел черты Игнес. Но, что она применила, дабы заманить его в ловушку и уничтожить, перестало работать, чуть только Ноблесс понял, что происходит и зачем это нужно. У него были века на оттачивание собственных ментальных способностей, пока ему это не приелось и не наскучило, и Игнес оставалась рядом с ним несмышлёным детенышем, пустившимся на грязный и нечестный трюк в давно знакомой игре.
Ноблесс покачал головой, глядя, как развеивается наведенный морок, и вновь перед глазами проступает кроваво-бархатная обивка гроба. Похищенного, должно быть, и спрятанного за тридевять земель.
Игнес замешкалась, увлеклась, не успевала вернуться. И к тому моменту, как Ноблесс уже осознал, что происходит, и освободился, она только-только пришла в себя — уязвимая и слабая. Отпрыск Ландегре сказал бы: «Как неэлегантно использовать против Ноблесс новейшие человеческие технологии». Но его здесь не было — были лишь Игнес и Ноблесс. И он бы не просто вправе — он был обязан покарать ее, не допуская в сердце ни жалости, ни сострадания, ни понимания, слишком глубоко проросших в него, чтобы позволить оставаться безучастным хоть к одному вершимому им правосудию.
Кровавый смерч захватил ее, закружил, уничтожая оборудование и стирая память о машине, способной обмануть и обхитрить самого Ноблесс. Игнес отправлялась к праотцам, и Ноблесс видел, как напоследок горько и презрительно скривились ее губы в единственном беззвучном слове: «тапочки».
И когда от нее, как и от еще одной лаборатории Союза, ничего не осталось, Ноблесс печально вздохнул: дело не в тапочках. Но Игнес, при ее блестящем и остром уме, никогда не смогла бы понять этого. И от этого становилось еще более грустно.
В виски глухо ударилась чужая паника, и Ноблесс поспешил успокоить своего человека, ища путь домой. Пока они вместе, они держат друг друга среди живых и верящих.
Спасибо, Франкенштейн. Тебе я буду вечно благодарен.